Задача настоящего издания - публикация текстов записей Вяземского в том виде, в каком они вносились им в записные книжки. Необходимо указать на эту принципиальную установку во избежание возможного недоразумения. Это не переиздание "Старой записной книжки", которую публиковал сам автор в разных журналах отрывками, позднее собранными и перепечатанными в восьмом томе его Полного собрания сочинений. Это публикация архивных материалов, подлинных записных книжек, впервые воспроизводимых в полном и систематическом виде.
Надо несколько остановиться на вопросе о том, в каком отношении находятся друг к другу тексты записных книжек и тексты опубликованной автором "Старой записной книжки". Подготовляя к печати свои первоначальные записи, Вяземский трудился почти над каждой из них, стремясь к художественной обработке повествования, совершенству композиционного построения, оттачивая и совершенствуя стиль. В "Старой записной книжке" Вяземский выступает как мастер особого жанра короткого рассказа, зачастую построенного на мелком бытовом факте, анекдоте, затейливой игре слов. Вместе с тем в них он и мастер-портретист, давший целую галерею представителей русского общества конца XVIII и начала XIX в. Автор "Старой записной книжки" - это Вяземский 70-х годов, который по канве записей, сделанных им в молодости, мастерски вышивал узор своих кратких новелл. У нас нет никаких сведений о том, что он предполагал их когда-либо объединить и издать как единое целое литературное произведение.
Тексты, опубликованные Вяземским, отличаются от записанных им в молодости не только художественной редакцией, но иногда и большей полнотой. Они развертывают схему, набросанную в первой записи, в них встречаются фактические добавления и пояснения, которые автор вносил в них, может быть, по памяти или по каким-то другим имевшимся у него материалам.
Однако указанными отличиями не исчерпывается разница между текстами записных книжек и "Старой записной книжки". Надо также указать, что при издании своих записей как в 20-х, так и в 70-х годах Вяземский должен был учитывать требования цензуры. Поэтому содержание записи иногда теряло свою остроту и не раз обличительный острый памфлет превращался в смешной анекдот или каламбур. Но не только приспособление к цензурным требованиям играло роль в явном сглаживании политически острых записей. Большое значение имело изменение мировоззрения автора, его высокое официальное положение в 70-х годах. Он не хотел и не мог печатать записи 20-х годов в том виде, как они вышли из-под пера в годы его молодости. Вытравливание из записей духа либерализма, оппозиции, острых сатирических выпадов против самодержцев, двора и т. д. надо отнести, конечно, и на счет изменения взглядов автора. В связи с этим стилистически перерабатывалось большинство опубликованных записей. Их стиль "облагораживался", обычные бытовые слова заменялись более изысканными, деликатно умалчивались неудобные подробности, вместо известных имен ставились инициалы или неопределенное "некто", члены царской фамилии полностью титуловались и т. п.
Приведенные выше отрывки из писем Вяземского к Бартеневу свидетельствуют о том, что автор записных книжек не забывал о своем высоком положении, постоянно помнил о цензуре и вместе с тем старательно заострял свои выступления против передовой России 60-70-х годов.
Приведем несколько примеров переработки записей в печати. Говоря об Академии, Вяземский написал, что на ней "выбивается одна фальшивая монета, не выдерживающая надлежащей пробы в горниле вкуса". Конечно, цензура 20-х годов не могла пропустить такой характеристики Императорской академии, и поэтому в печати текст получает совершенна иной смысл: "Для монет есть монетный двор, для слов есть Академия: но она не выбивает новых слов, а только свидетельствует и клеймит старые. Академия пробная палатка, но рудники писатели".
В записи о Петре I и Меншикове в автографе, относящемся к 20-м годам (книжка вторая), читаем:
"К тому же он [Петр] знал, что дубинка его распрямит в свое время кривизны безнравственности и не даст ей волю. Злоупотребления любимцев Екатерины, Александра были всегда прикрыты неприкосновенностью самодержавия: у Петра нет. Закон делал свое дело: осуждал. Петр пользовался своим правом помилования. И в чью пользу применял он это право? В пользу того, которого имел он всегда сподвижником во всех своих предприятиях и ввиду для будущих предприятий. Ему можно было позволить лицеприятие: в руках его оно не было противонародным орудием".
Этот отрывок, явно заостренный против царских фаворитов, интересы которых в ущерб интересам народным поддерживались авторитетом самодержавия, утратил в печати в 1872 г. всю свою остроту. "Любимцы Екатерины и Александра" заменены расплывчатыми "любимцами других дворов и в другие царствования", критика общего принципа "неприкосновенности самодержавия" подменена частным явлением - "личной державной прихотью"; исчезло определение "лицеприятия" фаворитам как "противонародного орудия".
Или еще один пример. Среди записей, свидетельствующих о материалистическом взгляде Вяземского на религию, есть следующая: "Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При таком свидетеле мудрено пуститься на преступление. Зачем же над нами царствует вечно пасмурный день? Я хотел бы, чтобы бог присутствовал нам и, как эти деревянные головы в Краковском судилище, кричавшие царю: "Будь справедлив!", внятным голосом управлял бы нашими поступками". Эта запись Вяземского связана со многими другими, критикующими христианские религиозные представления. Выхваченная из записной книжки, переделанная так, что в ней и следа не осталось от материалистической позиции автора, она была, в конце концов, сведена к каламбуру по поводу "деревянной башки" и "одеревяневшей совести":
"Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При таком свидетеле и судье мудрено пуститься 1 на худое дело. Солнце для них то же же, что деревянные головы, вставленные в потолок в Краковском судилище, которые, как рассказывает предание, взывали к царю: "Будь справедлив". Хорошо и каждому из нас завести бы у себя хотя по одной такой голове. "На то есть совесть",- скажете вы. Конечно, тем более, что у многих она одеревенела не хуже деревянной башки".
Так по разным соображениям Вяземским были переделаны многие записи. Едва ли пятая часть из них оставлена была в том виде, в каком рука Вяземского внесла их в записную книжку.
В печати приглаживался и язык записей. Образный, порою грубоватый разговорный язык рассказов заменялся иногда безличными литературными штампами. Так, в печати Вяземский не позволяет себе слово "пьяный", заменяя его выражениями "навеселе", "после чаши".Эта стилистическая обработка особенно заметна там, где говорится о дворе и о царях. Так, например, рассказывая о гадании Веревкина Петру III, Вяземский пишет о льстивой выходке Веревкина: "Шутка не весьма замысловатая, но по следствиям удачная. Он столько Петру III в картах наговорил, что тот и опомниться долго не мог". В печати этот текст имеет следующий вид: "Шутка показалась удачною, а гадания его произвели сильное впечатление на ум государя".
Следует отметить, что во многих записях, подвергшихся переработке в 70-х годах, нельзя уже узнать молодого Вяземского, друга декабристов и Пушкина. В них очень часто можно ощутить брюзгливые интонации недовольного современностью сановника-аристократа, каким был Вяземский в это время.
Предлагаемое издание, как было сказано выше, ставит своей задачей обнародование текстов записных книжек, может быть, иногда менее художественно совершенных, но имеющих большую историческую ценность, как не подвергшихся ни цензурному, ни автоцензурному воздействию.
В нашей книге мы ограничиваемся изданием текстов первых четырнад* цати книжек, записи которых, за исключением нескольких страниц, относятся к первой половине XIX в. В них запечатлен период близости Вяземского с передовыми людьми того времени, их интересы, темы их бесед и споров. Именно в этой первой редакции записей оживает образ полного сил и энергии Вяземского, захваченного освободительными идеями декабристов, и со всей очевидностью раскрывается его связь с общественно-политической жизнью своего времени.
Только исторически подходя к материалу записных книжек, изучая эпоху, в которую делались те или иные заметки, зная политические и литературные взгляды Вяземского и их эволюцию, можно раскрыть все значение и смысл той или иной записи.
к 1819-1821 гг. На протяжении одного листа мы находим следующие три записи:
"После ночи св. Варфоломея Карл IX писал ко всем губернаторам, приказывая им умертвить гугенотов: виконт Дорт, командующий в Байоне, отвечал королю: Государь, я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача; итак, они и я просим ваше величество употребить руки и жизни наши на дела возможные".
"Криллион отказался зарезать Герцога Гизского, но предлагал Генриху III драться против него".
чтобы не подумать, что письма сии подделаны: и если, от чего боже сохрани, повеление точно вами предписано, то я также слишком вас почитаю, чтобы вам повиноваться".
Что руководило Вяземским, внесшим в тетрадь эти исторические "анекдоты", мы поймем лишь тогда, когда несколько далее в той же книжке прочтем его резкие выпады против политики Священного союза и жандармской роли России в Европе: "Что значит безгласная покорность войска? Ничего нет беспредельного. - Байонский комендант отвечал Карлу IX: "Государь! я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача!" - И сей ответ отзывается во всех благородных душах и перейдет из века в век.- Разве священный союз не есть Варфоломейская ночь политическая: "Будь католик, или зарежу!" "Будь раб самодержавия, или сокрушу". Вот существенность того и другого разбоя. - Неужели в русской армии не найдется ни одного Дорта? А
Раскрыв связь трех исторических записей с актуальнейшей современной темой, занимавшей Вяземского, мы поймем, почему тут же рядом стоят две выдержки из Монтескье о деспотизме и характеристика жанра басни как "уловки рабства". "Будь раб самодержавия, или сокрушу" - вот о чем не переставал помнить Вяземский, записывая в тетрадь поразившие его образцы гражданского мужества, относящиеся к другой эпохе и другому народу.
Не каждый раз с такой предельной ясностью встает связь записей Вяземского с волновавшими его общественно-политическими и литературными проблемами, но связь эта есть всегда, и ее понимание углубляет смысл записи, сделанной иногда торопливо и небрежно.
Публикуемые записные книжки Вяземского, заполненные им в первую половину XIX в., отразили все этапы его политической и литературной биографии этого времени. Время доверия либерализму Александра I, разочарование в нем, резкая критика внешней политики России эпохи Священного союза, сознание ужасов крепостничества, мракобесия, аракчеевщины последних лет царствования Александра, сочувствие идеям декабристов в отношении ликвидации крепостного права и введения конституции, предчувствие восстания 14-го декабря, тяжело пережитый разгром декабризма, затаенная ненависть и презрение к палачу Николаю, к России жандармов и чиновников, острый интерес ко всему, что колебало мертвый покой николаевской России,- восстанию поляков, холерным и крестьянским "бунтам", злобное торжество при сознании ничтожества и бездарности правительственной верхушки - все это вызывало в книжках десятки и сотни записей, политический смысл которых не всегда очевиден, но может быть вскрыт при серьезном историческом подходе к материалу.
Другая живая струя, бьющая в записных книжках, - это активный интерес Вяземского к литературной современности, а через нее и к прошлому русской и иностранной литературы.
классицизмом, Вяземский - враг Полевого, Булгарина и официальной народности, борец под знаменем "литературной аристократии" - вся эта эволюция Вяземского-литератора нашла воплощение в записных книжках. В записях литературного содержания так же, как и в записях общественно-политического значения, ярко отразилась и личность автора и своеобразие его эпохи.