П.А.ВЯЗЕМСКИЙ
О письмах Карамзина
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. - СПб.: РХГА, 2006.
Ко дню столетней годовщины рождения Карамзина вышли в свет, совершенно кстати, записки Дмитриева и письма к нему Карамзина {Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника Ивана Ивановича Дмитриева. М., 1866; Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.}. Нельзя не приветствовать с живейшею радостью одновременное появление этих двух замечательных книг. Это светлое событие в русском литературном мире. Здесь и новость и старина; и новость тем свежее, что она не взята из современного движения. От этих двух книг веет на нас и благоухает ясною и бесстрастною жизнию минувшего. На них мысль и чувства могут отдохнуть. На них не запечатлены заботы, предубеждения, борьба, страсти, недомолвки и противоречия настоящего. Каждый, кто только одарен чувством любви к нравственно-прекрасному по внутреннему достоинству его и по внешней прелести, то есть по духу и образу, может свободно приступить к сему явлению и оценить его беспристрастно. Тут нет ни повода, ни предлога к торжеству или к унижению личного самолюбия. Тут слышится загробный голос из другого мира, но мира всем нам родственного: если не все, если весьма немногие из нынешних современников в нем жили, то все сознательно или бессознательно из него исходят. В жизни народов, как ни различны бывают стремления и судьбы поколений, одного за другим следующих, есть, однако же, Промыслом предназначенная нравственная последовательность, которая их связывает взаимно ответственностью и родным сочувствием. История, то есть жизнь народа, не образуется из отдельных явлений и случаев; она не отрывочные и летучие листы, не частные указания и узаконения. Нет, она полный, нераздельный быт, полный свод законов. С ним должны справляться, им должны дорожить все те, которые хотят знать настоящее не только поверхностно, но добросовестно и сознательно, то есть в связи его с минувшим. Так оно в гражданском, так и в литературном порядке.
на развитие нашего языка; 6 почти одновременно вступили они на поприще словесности и долго пользовались нераздельною, как будто братскою славою: трогательная, неизменная, можно бы сказать беспримерная, дружба сблизила и сроднила их 7 .
Все это связывает нераздельно эти два лица в памяти и уважении России. Вместе прошли они, рука в руку, душа в душу, честное поприще деятельной жизни; и ныне из гроба нераздельно встают они и являются вместе, как братья на празднестве, которое признательное потомство совершает в честь одному из них. На деле выходит в память обоих. Юбилейная наша тризна была бы не полна, если не примкнул бы к ней и Дмитриев. Когда получено было в Петербурге известие о кончине его 8 , помню, что я писал к кому-то в Москву: со смертию Дмитриева мы как будто во второй раз теряем и погребаем Карамзина. Пока был он жив, и образ друга его был нам еще присущей. Со смертью Дмитриева и предания о Карамзине пресеклись. Мы все, более или менее приближенные к нему, знали его, так сказать, по частям, то в одно время, то в другое. Дмитриев один знал его от детства до смерти; знал и его, и жизнь его вполне. Мы могли бы представить одни разбросанные черты из его жизни; один Дмитриев мог бы быть его полным биографом. Но и эти отдельные черты, отрывчатые отголоски почти не сохранились: чувства и любовь остаются верными, но память изменяет.
По хронологическому порядку начнем с писем Карамзина. В них старший памятник и жизни его, и литературного нашего преобразования. Первое письмо его, без означения года, должно быть зачислено 1787 годом. Укажем первоначально на язык и слог, их отличающий. Это уже не язык Ломоносова, Сумарокова, даже не язык Фон-Визина, которого письма также нам известны. Здесь уже слышится что-то другое, новое, еще неправильно образованное, но уже пытающееся идти своим шагом и проложить себе свою дорогу; есть уже самобытность, хотя еще не окрепшая. Любопытно и поучительно, перечитывая ныне эти письма, следить за ходом успехов писателя. Язык и слог его, а слог есть характер, есть нравственная личность писателя, совершенствовались с каждым годом. Можно подмечать из писем, как подрастает русский путешественник, творец "Марфы Посадницы" и "Похвального слова Екатерине". Можно наконец угадывать, до чего вырастет историк государства Российского 9 .
не имеют в себе того выражения истинной жизни, какими дышат и трепещут письма, написанные беглою, часто торопливою и рассеянною, но всегда по крайней мере на ту минуту проговаривающейся рукою. Записки, то есть мемуары, сказал бы я, если не страшился бы провиниться иноязычием в стенах святилища русского слова и русской науки, а еще более провиниться подражанием пестроте
новейшего словосочинения, записки все-таки не что иное, как обдуманное воссоздание жизни. Письма - это самая жизнь, которую захватываешь по горячим следам ее. Как семейный и домашний быт древнего мира, внезапно остывший в лаве, отыскивается целиком под развалинами Помпеи, так и здесь жизнь нетронутая и нетленная, так сказать, еще теплится в остывших чернилах. Но при этой сладости и свежести впечатления есть и глубокая грусть, которая освящает это впечатление и тем придает ему невыразимую прелесть. Тут пред вами жизнь, но вместе с нею и осязательное свидетельство ее безнадежности, ее несостоятельности. Все эти заботы, радости, скорби, эти мимоходные исповеди, надежды, сожаления; все эти едва уловимые оттенки, которые в свое время имели такую полную действительность; все это и самые лица, запечатлевшие их, за скрепою руки и души своей,- все это давно увлечено потоком времени, все это сдано в архив давно минувших дел или вовсе предано забвению и в жертву настоящему.
Письма Карамзина вообще возбуждают в нас эту грустную и пленительную прелесть. Они обыкновенно кратки; редко, и то в последние только годы, касаются мимоходом событий дня, которые позднее переходят в собственность истории; в них нет систематически заданных себе и разрешаемых вопросов по части литературы, политики и философии, но есть личные воззрения или чувства то по одному, то по другому предмету. В них специально ничему не научишься; но вместе с тем научишься всему, что облагороживает ум и возвышает душу. Личность и задушевность выглядывают почти из каждого письма. Письма его еще более, нежели записки Дмитриева, могут быть признаны личною исповедью писателя, конечно не полною, не подробною; но часто по одному полуслову, брошенному как бы случайно, по одному звуку души, неожиданно раздающемуся и часто вызванному без видимой причины, проникаешь в глубь этой светлой и спокойной внутренней святыни. Дмитриев назвал записки свои "Взгляд на мою жизнь", а мы хотели бы иметь полное созерцание ее. К сожалению, на письме он никогда не только не проговаривается, но редко и договаривает. Конечно, и в недосказанном сказано много. Слова его не обильны, но полновесны. Как в разговоре, так и в письмах Карамзина отзывалась всегда увлекательная, теплая, задушевная речь. Философия и поэтическая живость его истекали из одного свежего, светлого и глубокого источника, а источник сей был душа, исполненная любви к братьям и неувядаемой молодости впечатлений, восприимчивости и чувства.
Можно сказать по совести и по убеждению, что едва ли был где-нибудь и когда-нибудь человек его благосклоннее и благодушнее. В знаниях, в полноте и блеске умственной деятельности имел он совместников и соперников, мог и должен был иметь и победителей. Но по душе чистой и благолюбивой был он, без сомнения, одним из достойнейших представителей человечества, если, к сожалению, не того, как оно вообще в действительности, то человечества, каким оно должно быть по призванию Провидения.
В других творениях его высшее место занимает писатель, в письмах высшее место принадлежит человеку. Вообще о дарованиях писателей, о степени превосходства и заслуг, оказанных ими делу мысли и слова, может еще быть некоторое разногласие вследствие личных воззрений, понятий, а часто и предубеждений читателя. Вопреки известной поговорке скажем, что о вкусах спорить не только можно, но иногда и должно. Есть вкус изящный, есть и худой вкус; есть верный, есть и ложный; есть здравый вкус, есть и испорченный. Но о нравственном достоинстве человека спора быть не может. В письмах своих Карамзин, как в чистом и верном зеркале, изображается во всей своей ясности. Здесь не знавшие его лично могут ознакомиться с ним, а ознакомившись, не могут отказать ему в сочувствии, в любви и в глубоком уважении 10 .
Впервые: Северная почта. 1866. No 20; Памяти Карамзина. СПб., 1866. С. 20-29. Печатается по изданию: Вяземский П. А. Эстетика и критика. М., 1984. С. 250-253.
Вяземский Петр Андреевич
Долгая жизнь П. А. Вяземского в литературе (он был с детства окружен русскими литераторами, входившими в его домашний круг, - Нелединский-Мелецкий, Карамзин, Дмитриев, Жуковский, В. Л. Пушкин) привела к тому, что появление новых имен (Пушкина, Гоголя) стало восприниматься им не как крутой перелом, не как смена и вытеснение старого новым, а как расширение и обогащение кружка, заменившего ему семью, в которой было так много утрат. Он воспринимал литературу как живой организм, "в котором замены невозможны..., по отношению к которому критерий новизны не имеет смысла" (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского // Вяземский П. А. Эстетика и критика. М., 1984. С. 7).
Что же касается Карамзина, то, по словам В. Д. Спасовича, Вяземский боготворил его как первоучителя, как законодателя литературы в "Письмах русского путешественника" и в "Письмах". "Не беда, что Карамзин заимствовал от Руссо и внес к нам сантиментализм или слезливость, Вяземский полагает, что и чувствительность не приторна, когда она не лжива. Карамзин дорог Вяземскому потому, что, в противность Шишкову и его староверам, и мыслившим, и писавшим двуперстно, он был в языке а в историческом и государственном отношении консерватор. <...> Карамзина побаивался Вяземский, будучи еще ребенком, когда у отца засиживался далеко за полночь monsieur minuit et demi {господин "полпервого ночи" (фр.). }. Несколько томов Истории Заметка о Польше, был почти свидетелем его прогулок с Александром I, посвященным интимным беседам о государственном строе в "зеленом кабинете", то есть по тенистым аллеям царскосельского парка". "Вяземский был до жестокости строг ко всем писателям по истории, которые осмеливались иметь свои идеи, не совпадающие с идеями Карамзина..." (Спасович В. Д. Князь Петр Андреевич Вяземский и его польские отношения и знакомства // Русская мысль. 1890. Кн. 1. С. 57-58).
"Истории государства Российского". "Для Вяземского победа над Наполеоном означает вступление России в круг европейских государств и выдвижение ее на важнейшее место среди них: это как бы начало сознательной, общечеловеческой жизни страны. "История" Карамзина воспринимается им как акт самосознания этого словно заново родившегося государства" (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского. С. 8). В то же время Вяземский считает, что русское общество до сих пор не выразилось литературой и в этом смысле особое значение приобретает личность автора, которая порождает связь между обществом и литературой. Здесь в первую очередь следует назвать имя Карамзина и его "Историю государства Российского", бывшую для Вяземского образцовым литературным произведением, выразителем общества и залогом литературного будущего России. "Творение Карамзина есть единственная у нас книга, истинно государственная, народная монархическая. Не говорю о литературном или художественном достоинстве ее, ибо в этом отношении может быть различие в мнениях, но в другом оно быть не может, ибо повторяю вместе с вами, вместе со всеми, вместе с очевидностью: она одна", - пишет Вяземский в 1836 году в "Проекте письма к министру народного просвещения графу С. С. Уварову" (Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1878-1896. Т. 2. С. 215). Это полноценное выражение "России, каковою сделало ее провидение, столетия, люди, события и система правления" (Там же. С. 217). По мнению Вяземского, книга Карамзина не слово, а дело - и требует ответа делом, "...самое 14 декабря не было ли впоследствии времени, так сказать, критика вооруженною рукою на мнение, исповедуемое Карамзиным, то есть "Историею государства Российского", хотя, конечно, участвующие в нем тогда не думали ни о Карамзине, ни о труде его" (Там же. С. 218). "Для Вяземского заведомо неприемлема не только любая односторонняя - научная или стилистическая - критика "Истории", но и вообще критика, не сопровождаемая созиданием; для него важна не столько научная ценность этой книги, сколько ее основополагающая роль... На книгу Карамзина, по мнению Вяземского, можно было бы возразить не критикой, а только созданием другой книги, способной заменить первую" Эстетические взгляды П. А. Вяземского. С. 16). В статье "Отметки при чтении исторического похвального слова Екатерине II, написанного Карамзиным" Вяземский выражает мысль о том, что такую книгу не может создать любой человек и в любое время; историка создают исторические обстоятельства - в тот момент, когда определяется и требует своего выражения историческое самосознание общества: "Карамзин - наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом годе" (Остафьеский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 354). Отметая упреки Карамзину в том, что в его труде отсутствует философия истории, Вяземский писал: "...в истории России, и особенно же в труде Карамзина, который должен был начать с того, чтобы из-под праха отыскать и восстановить события, всякая натяжка, всякое заданное наперед направление лишили бы его возможности представить полную картину того, что было и как было" (поздняя редакция статьи "Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина"; см. наст. изд.).
В письме к А. И. Тургеневу, оценивая труд Карамзина как идеал общенационального дела в противоположность разъединяющему духу партий и направлений, Вяземский утверждал, что Карамзин "может быть у нас средоточием, около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов наших на поприще образованности. Все лучи можно откидывать от него и прикидывать к нему, ибо нет сомнения, что он был истинный и единственно полный представитель нашего просвещения" (Переписка А. И. Тургенева с князем П. А. Вяземским. Пг., 1921. Т. 1. С. 54). В 1833 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: "Воспоминания о Карамзине для коротко знавшего его сливаются с современными воспоминаниями о всех важных событиях, русских всемирных, потому что и не было ничего чуждого Карамзину: все имело отголосок в сердце его и отблеск в уме. Карамзин был Россия: около его сосредоточивалась, по крайней мере, отражением своим" (Остафьевский архив. Т. 2. С. 245).
"Можно установить несходство литературных вкусов и творческих принципов Вяземского и Карамзина, есть основания даже усомниться в полной безоблачности их личных отношений; однако ни единым словом, ни в статьях, ни в дневниках, ни в частных письмах, Вяземский не противоречит этому своему первоначальному мнению о месте Карамзина в русской литературе. Малейшая попытка поставить под сомнение значение Карамзина провоцирует Вяземского на самую резкую и невыгодную лично для него полемику... защищая Карамзина, он защищает самые основы своих литературных убеждений" (Дерюгина Л. В.
На протяжении всей жизни Вяземский продолжал обращаться к наследию Карамзина, всегда сохраняя неизменно высокую оценку его и способствуя тому, что Карамзин продолжал оставаться "живым явлением" русской культуры в течение всего столетия.
6 О Карамзине и Дмитриеве как "основателях нынешней прозы и языка стихотворного" Вяземский говорит в "Известии о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева" (1823), сопровождая свое суждение кратким историческим обзором.
7 "В этом холодном человеке и, по многим приметам, эгоисте страстная дружба к Карамзину умилительна и совершенно с ним примирительна. Друзьям Карамзина нельзя не прилепиться к Дмитриеву: в нем горит нетленное чувство" (Остафьевский архив. Т. 3. С. 183).
8 И. И. Дмитриев умер в Москве 3 октября 1837 года.
9 "Письма русского путешественника" (1791-1801), "Марфа-посадница, или Покорение Новагорода" (1803), "Историческое похвальное слово Екатерине II" (1802), "История государства Российского" (1804-1826).
10 В письме Вяземского к А. И. Тургеневу от 20 августа 1833 года сказано: "...если персонализировать понятия и жизнь, то Карамзин есть для нас чистая нравственность, ибо чище этой не найдешь на земле" (Остафьевский архив. Т. 3. С. 252).