Книжка 18. (1853, 1854, 1856)
Венеция, 25 октября 1853
Продолжаю прерванный мой дневник. Первую книжку кончил я 19-го октября. В течение этих дней был я с Стюрмерами в Palazzo Albrizzi. Замечательны потолки с изваяниями гениев и амуров во весь рост (из terra cotta), которые в разнообразных положениях поддерживают, развертывают draperies, также из штукатурки. Работа очень художественная и грациозная. Удивительно, как эта штукатурка не обваливается. Вероятно, стоило больших денег. Из комнаты перекинут мостик через узкий канал в сад. Дворец не на большом канале. Хозяйка дома славилась своей красотой и любовными похождениями и ныне еще, говорят, красавица. Дочь ее, графиню Галвани, которая пошла в матушку, показывают иностранцам на piazza, как первую венецианскую львицу. В литературных и светских преданиях Венеции хранится имя другой графини Albrizzi ("Venise" par Jules Le Comte, page 616).
После пошел я через разные мытарства на знакомые мне Zattera. Один из нищих спросил меня: не был ли я болен, что давно не видать меня. Теперь, что переехали мы на полканала, прогулки и нищие мои переменились.
Напрасно полагают, что Венеция вовсе не пешеходный город, не экипажный, там и ходить есть где: улицы преоригинальны, иногда узки, как ружейный ствол, площади, площадки, кое-где довольно широкие набережные. Я очень люблю проникать в эти кишки, в эту довольно животрепещущую внутренность Венеции, где жизнь простонародная круговращается во всей своей деятельности и простоте. В Венеции, как и в прочих городах Италии и Востока, люди разве только ночуют в домах и то не все и не всегда, а все домашние дела, упражнения и испражнения производятся обыкновенно на улице.
Дурасов, сын петербургского сенатора, давал вечером серенаду. Одни чужестранцы и проезжие возобновляют этот старинный обычай и оглашают и освещают струи канала давно умолкшими песнями и погасшими фонарями. Певцы не очень хороши, но все есть какое-то наслаждение лежать в гондоле под сводами Ponte-Rialto, особенно для русского, в ноябрьскую ночь, и слушать созвучия итальянского языка, который уже сам по себе пение и мелодия.
Проезжая мимо дома бывшей г-жи Bensoni (умершей в 1839 г.), певцы неминуемо затягивают известную и знаменитую баркароллу: La biondina in gondoletta, которая в честь ее была сочинена. Вот также бессмертие! Впрочем, она оставила по себе и предание умной и любезной женщины.
Кажется, не вынесу из Венеции никакого личного воспоминания, заслуживающего особенной отметки в записной книжке собственных имен. Смерть и революция последних годов все очистили; тем чище и любовь моя к Венеции. В любовь мою не вмешивается никакое личное пристрастие. Любил бы я ее и живую, но люблю ее, голубушку, и мертвую.
Рядом с Ботаническим садом церковь S. Giobbe (Fondamente Sestriere di Cannertgio). В ней богатый памятник надгробный графа Argenson, картины Bordone, Bellini. В каждой из церквей есть какое-нибудь богатство. Нет сомнений, что Римская церковь была вдохновительницей искусств.
Боюсь, что дела наши на Востоке портятся. Греческий архиерей, который обыкновенно, в честь русских богомольцев, читал Верую, или Отче наш по-русски, сегодня прочел их на одном греческом языке, чтоб не компрометироваться. Да простит мне Господь мое прегрешение, если несправедливо клеплю на доброго старца. Но греки все-таки греки. Они за нас, когда Бог за нас. Но сила перейдет ли на сторону турков, они - полумагометане. Каша и бестолковщина продолжается пуще прежнего. Дошло уже до драки, но не поймешь, война ли это или фантасмагория; облако, как в битвах Гомера, объемлет ратующих, и не знаешь, кто побил и кто побит. Политика, разумеется, особенная наука, и со стороны, незнающему всю подноготную, трудно судить о явлениях ее. А простым рассудком никак не поймешь, как остается наш посланник в Англии, когда не журналы одни, но и члены правительства явно говорят при всяком случае, что русский царь поступает несправедливо, хищнически. Какие же это мирные и дружелюбные сношения? И частному лицу не следует пропускать такие речи о себе, а представителю могущественного государства и подавно. Франция также действует. Все это, может быть, очень тонкая политика, но не надобно забывать, что где тонко, тут и рвется.
Журналы все дивятся, что восточный вопрос ежедневно видоизменяется. Но не сами ли они пустыми и лживыми известиями путают его? Биржа и журналы ловят рыбу в мутной воде и не хотят, чтобы она устоялась и очистилась так, чтобы видно было в ней насквозь. Я уверен, что французское правительство имеет большое участие в лихорадочном треволнении биржи и Жилблаз-Наполеон делает тут свои жирные капусты.
Французы и англичане беспрестанно сваливают на нашего царя ответственность за Европейскую войну и все гибельные последствия для общественного порядка, которые влечет за собой возбуждение восточного вопроса. Но кто, если не они, обратил в общий Европейский вопрос, вопрос исключительно частный, кто дает поединку между двумя спорными противниками обширные размеры всенародной, всеевропейской битвы? Они подняли гвалт, да они же говорят, что мы зачинщики. О лондонских и парижских ротозеях речи нет, но правительства очень хорошо знают, что Россия не хочет завладеть Царьградом, по крайней мере в настоящее время. Россия не хочет покорить Турции, но не хочет, чтобы нравственно Франция и Англия владели ею. О независимости, о самостоятельности Турции толкуют одни дураки или недобросовестные публицисты.
Турция стоять сама собою не может: она может только падать. В ней одна сила тяготения. И видимое назначение Провидения - когда пробьет ее роковой час - пасть в объятия России. А до того времени - лучший ее союзник, вернейший страж ее - Россия. Но для этого нужно, чтобы другие не мешались в ее сношения. Вмешательством своим они только раздражают Россию и ускоряют день падения Турции, собирая на ее голову горячие уголья.
Свидетели спора, возникшего между двумя противниками, западные державы, т.е. Франция и Англия, могли сказать под рукой России: кончайте спор свой как хотите, но знайте, что мы добровольно не согласимся на новые завоевания и Царьграда без боя вам не отдадим, если сами турки не будут уметь отстоять себя.
Да и чего бояться нам, если дело на то пойдет, передряги, которую могут поднять недовольные при разгаре Европейской войны? Французам она опаснее, нежели нам. Могут вспыхнуть частные беспорядки в Польше, но Польша теперь не восстанет, как в 1830 году. Мятеж в Россию не проникнет. Революционные начала могут возмутить существующий порядок, но установить враждебного порядка не могут. Мы видели на опыте в 1848 году, какова зиждительная сила революции. О гибельных последствиях войны думать не нам, а им, и в особенности французам. Красные страшны более им, а не нам, и если из глупого самолюбия и из зависти к нам они вооружатся за турок и, ослабив внутреннюю вооруженную силу, очистят место для Ledru-Rollin, то можно будет сказать Наполеончику: tu 1'as voulu, George Dandin (ты сам этого хотел, Жорж Даунден).
Для России, впрочем, не знаю, что лучше: торжество революции в лице Наполеона, или в лице какого-нибудь Ledru-Rollin, или Коссидьера. Нельзя же назвать порядком то, что теперь господствует во Франции: c'est un ordre subversif; примером своим этот порядок беззаконный гораздо опаснее судорожного беспорядка торжествующей черни. Чернь опасна дома, а если захочет она разлиться за границы, то благоустроенное, твердое правительство всегда совладает с нею. Пока Франция не возвратится к прежнему порядку, дореволюционному, она всегда будет враждебной всем другим законным правительствам. Пускай же ее бесится и сама поглощает она силы и достоинства свои. Нельзя же не убедиться, что нравственно она упала. Народы, или, по крайней мере, здравомыслящие в народах, согласны в этом мнении. Одни кабинеты из страха все еще обходятся с ней почтительно. Еще две-три революции, которые неминуемо ожидают ее впереди, и она вся расслабнет и обвалится.
27-е. Вчера были с Schiavoni, много хорошего, много подлинников, но много и посредственного и поддельного. Портрет кипрской царицы Корнаро Тициана, картины Giorgione, картина Рембрандта, которого произведения редко встречаются в Венеции, Schiavoni говорит, что он знает одни те картины, которые ему особенно нравятся, другие известны ему только мимоходом, и с самого детства он был исключителен в выборе своих сочувствий.
Наш двор был бессовестно обманут и ограблен в покупке галереи Барбариго alia terazza. Картины, не стоящие золотого наполеона, были заплачены по 100 наполеонов. Во всем собрании только несколько хороших подлинников. В подобных заочных покупках как не обратиться правительству к лучшим художникам и составить из них подобие присяжного суда. Бруни был прислан в Венецию для укладки картин, когда покупка была уже совершена. И по книгам.
Картины в галереи Mantrini так дурно развешены, залы такие темные, что большей части картин разглядеть невозможно. После были с Schiavoni в академии и наскоро обежали некоторые залы. Schiavoni отправил к великому князю Михаилу Павловичу портрет (в подарок) великой княгини и никогда не имел известия о получении портрета, хотя другая картина, вместе с ним отправленная, кажется, к графу Толстому, - дошла до своего назначения. Об отправлении портрета известно адъютанту великого князя, бывшему в Венеции. Не Путята ли? Справиться в Петербурге.
28-е. Меншиков подлинно на первую аудиенцию великого визиря в Порте ездил в пальто. Но более всего раздражило визиря и министров, что в назначенный день для переговоров, когда все высшие лица ожидали Меншикова, он мимо их на пароходе своем пронесся и отправился неожиданно к султану. Все это хорошо, когда имеешь за собой армию и флот, которые при первом несогласии готовы заступить место несостоявшихся негоциаций. Но пристать с пистолетом к горлу, требуя кошелька или жизни, и говорить при этом: "Впрочем, делайте как хотите, призовите на помощь своих друзей, а мы готовы обождать и дать вам время справиться с силами", - это уже чересчур рыцарски и простодушно. С самого начала этой проделки я говорил и писал, что если мы надеемся на успех своих негоциаций, то останемся в дураках. Наши негоциации с турками: после первого слова, не получившего удовлетворительного ответа, хвать в рожу и за бороду. Вот наша дипломатика. А не то сиди смирно и выжидай верного случая. С турками и Европой у нас один общий язык: штыки. На этом языке еще неизвестно, чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят и, по несчастью, уговорят.
с древнего, а собственное изобретение, - один из сыновей уже лежит мертвый; "Меланхолия" - памятник отцу семейства: две дочери оплакивают его, в одежде нынешнего покроя. У Zandomeneghi колоссальные статуи для какой-то церкви, изображающие разные христианские добродетели.
Вообще не люблю аллегорических изображений: например, гений поэзии, ваяния, живописи? Почему живописи? Потому что держит в руках альбом. Почему та же фигура не будет изображением музыки, математики и проч.?
Вечером был у Стюрмера. Нашел у них венецианца кавалера Scarella, кажется, так, много рассказывал о нашем министре Mocenigo, не здешней знаменитой фамилии Mocenigo, а грек, кажется, Ионических островов. Имел какую-то неприятную историю в Неаполе, вышел в отставку и поселился в Венеции. Нажил большое богатство. После смерти его и жены, бывшей красавицы, вся фортуна, по назначению его, перешла в собственность воспитательным заведениям, кажется, в Корфу. Всегда повязан был огромным галстуком, вероятно, вроде приятеля Вьельгорского. Многие полагали, что он этим скрывает какой-нибудь недостаток: нарост на шее или тому подобное, но дело в том, что изъяна не было, а кутался он просто из удовольствия. Вообще был очень странен и смешон. Прозвали его Monsieur Nigaud (Mocenigo).
Помнится, по поводу его какой-то англичанин спрашивал Александра Булгакова, есть ли у нас дураки в России? И на ответ его, что, как везде, и у нас, вероятно, сыщутся дураки, - "А зачем тогда, - возразил он, - ваш император прибегает к услугам иностранных?" Scarella, кажется, хороший знаток в искусствах, подтвердил мне, что продажа русскому правительству галереи Barberigo - неслыханное воровство.
Любопытно быть на Piazzetta перед зданием Lorrietta, когда в ней разыгрывается лотерея. Народ всех званий и всех возрастов толпится, лица озабоченные, ожидание, надежда выигрыша, страх проиграть; на других лицах зрителей, не участвующих в лотерее, одно любопытство; все с бумажкой в руке для записывания провозглашаемых номеров, друг друга ссужают карандашом, а за неумением грамоты иной просит записать на его клочке счастливый номер, потому что после по улицам разносят эти клочки и собирают деньги за сообщение прохожим вышедших номеров. На час или на два площадь оживает, как в блаженные времена: Sotto San-Marco, то есть Sotto 1'antica republica. У кровных венецианцев это слово republica звучит особенным образом, например, у custode, который показывает темницы Pozzi.
Ни Вимпфен, ни Горшковский не отплатили мне карточками за мои визиты. Не в силу ли осадного положения? Или просто от сродной им невежливости? Эту отметку хоть бы Вигелю вписать в свой дневник. Сегодня были в palazzo графини Вимпфен. Много богатства и вкуса. Она в нем почти никогда не живет. Вечером был у графини Воронцовой.
31. Сегодня в 10-м часу утра отправился в Torcello. Утро свежее, но прекрасное и светозарное, вода блестит, а вдали, в тумане, Тирольские горы, под снежными шапками, напомнили мне Ливанские горы со своими снежными нахлобучками; или, правильнее, здесь нахлобучки, а там венцы. Собор, или Dome, начатый при епископе Orso Orseolo, в 1008 г., удивительное богатство мраморов, мозаик, лучше сохранившихся, нежели в S. Marco, le benitier - остаток идолопоклонства - мраморная эстрада со ступенями и посреди епископальным седалищем, в окнах мраморные ставни. Рядом церковь S. Fosca, составленная из развалин и обломков Римских зданий. Sansovino и Scarpagnino любовались этим храмом и, по мнению Cicognara, частью подражали ему. На площадке пред церквами кресла каменные, - по народному преданию, престол Атиллы, который был в Торчелло. В городе было, сказывают, до 80000 жителей. Теперь нет и ста. Трава растет по площадям и улицам. Жители рыболовы и охотники - егеря.
После - в Murano, известное своими бусами, стеклянными и зеркальными изделиями. Производство не то, что в старину, когда бусы, фальшивый жемчуг были общим женским нарядом, но для бездеятельной и праздной Венеции оно и ныне довольно значительно. Церковь св. Петра и Павла с картинами Виварини, Palma, Тинторетта. Церковь св. Доната, известная под названием Le dome de Murano, архитектуры греко-арабского 12 века. Пол мозаичный, колонны греческого мрамора, деревянный резной и раскрашенный образ (l'ancone en bois), изображающий епископа св. Доната, с двумя фигурами podesta Memmo и жены его - образ 1310 года.
Остров San-Cristoforo della pace, соединенный впоследствии времени с островом S. Michel - общее Венецианское кладбище. В середине нет надгробных памятников, а просто кресты над прахом простонародных покойников. Могилы отборные в крытых галереях с надписями по стенам и редко где барельефами. В протестантском отделении поразила меня надпись: "Да будет воля твоя!" Тут покоится бывший наш генеральный консул в Венеции Фрейганг. В стороне видишь остров Бурано, который годится только разве для рифмы Мурано (славившийся некогда кружевной промышленностью), и остров S. Francesco in deserto, в самом деле пустыня после разорения бывшего монастыря, но привлекает он взоры несколькими деревьями, на нем возвышающимися.
1 ноября. Греческая обедня. Ныне опять русские молитвы, хотя по газетам дела наши идут нехорошо. Если им верить, то мы до того финтим или рыцарствуем, что даем бить себя туркам. Над днях я занес ногу в бессмертие: я дал в Св. Марковскую библиотеку собранные в одном переплете: Маслянииу, Песнь Русского Ратника, 8 января и Венецию и Живописное обозрение Плюшара с описанием Венеции и статью Давыдова о Гоголе.
3-е. На днях графиня Эстергази показывала мне свои автографы: письмо Екатерины II к мужу ее, когда он был еще ребенком (она дала мне копию с этого письма), письма императора Павла к ее beau pere (тестю), письма к нему Людовика XVI, Марии-Антуанетты, великой княгини Александры Иосифовны к ней.
Вчера был вечером у Стюрмера. La biondina in gondoletta славилась долголетними своими любовными похождениями, а под старость была лысая и безобразная старуха с претензиями. Оригинально и забавно выражалась на венецианском диалекте. Сегодня был я в Zecca, готовится новая монета флоринт, т.е. 3 цванзигера. Всего около 20 работников, довольно все неопрятно и более походит на кузницу, чем на монетный двор.
4-е. Княгиня Изабелла Гагарина рассказывала чудеса о вертящихся, говорящих и пишущих столах дочери ее. Николай Муханов спрашивал стол о выигрышном номере рулетки, о дне и часе, когда им играть, и согласно с полученными указаниями выиграл в Гамбурге несколько тысяч франков. Она же сказывала, что Софья Киселева, по совету пророческого стола, совершенно обратилась на истинный путь: перестала играть, оплакивает прежнюю жизнь, каждый день бывает у обедни, часто у исповеди и причастии. Не знаешь, чему тут верить и чему нет.
5-е. В манифесте 20 октября не желал бы я видеть следующих слов: "Тщетно даже главные европейские державы (следовательно, подразумевается здесь Англия и Франция) старались своими увещеваниями поколебать закоснелое упорство турецкого правительства. На миролюбивые усилия Европы, на наше долготерпение оно ответствовало объявлением войны и прокламацией, исполненной изветов против России".
К чему это лицемерие слов? Не одни журналы, но и министры Англии и Франции гласно и явно обвиняют в упорстве не султана, а царя. Кому неизвестно, что Франция и Англия подбивали и подбивают Турцию нам не уступать, восхищаются с умилением ее великодушием, самоотвержением и повторяют за Турцией, или, правильнее, Турция повторяет за ними все изветы, на кои жалуется манифест. Все действия, особенно Франции, не только недоброжелательны для нас, но оскорбительны. Нет тут достоинства хвалиться содействием людей, которые явно строят нам преграды и козни. В отношении к Европе это малодушно, в отношении к России бесполезно. К чему ее обманывать, да к тому же и не обманешь. Напротив, если объявить бы чистую правду и вывести на чистую воду действия Франции и Англии, то еще вернее можно бы возбудить в русском народе рвение защитить оружием свою оскорбленную честь.
Мы должны быть сильны правдой. И правительство наше, когда обращается к орудию слова, обязано говорить правду; не то молчать. Другие правительства, связанные многими путами, могут и должны лукавить и лгать. Более или менее конституционные державы, имея многосложные и частью лживые или фиктивные начала, осуждены на вечную репрезентацию, то есть, попросту, комедию. Не люблю я также этой необходимой библейской заплаты, которой клеймят у нас все манифесты. Хорошо раз, да и будет...
7-е. Последствия не замедлили оправдать мои замечания: Moniteur опровергает слова манифеста: Наполеон говорит, что император Николай лжет. Moniteur не простой журнал, а официальный орган французского правительства. Опровергается здесь не нота, не депеша Нессельроде, а манифест, то есть собственные слова государя. Тут нет обиняков, двусмысленности, а просто ответ одного царя другому царю: неправда! И после того Киселев остается в Париже и еще, может быть, поедет охотиться в Фонтенебло. До чего мы дожили?
Я всегда был того мнения, что грамота нам не далась. На письме мы всегда будем в дураках. Недаром Moniteur над нами смеется. Между тем и действия наши что-то не лучше нашей логики и нашей риторики. Мы действуем слабо. Неужели мы подняли всю эту передрягу и сунулись вперед так опрометчиво, не уверившись заранее, что при первом движении турок мы не только устоим, но еще и сокрушим их совершенно. По всему оказывается, что подготовленные силы наши недостаточны.
9-е. На днях с балкона Дукального дворца смотрел я на извозчичью биржу внизу, т.е. на tragetto или, пожалуй, ряд черных гондол, точно галоши в сенях какого-нибудь бюргер-клуба.
Иностранные журналы, английские и французские, продолжают критиковать манифест в моем смысле, т.е. в здравом смысле; ибо неосновательность и неловкость известной фразы каждому кидается в глаза. Талейран, не знаю в каком случае, говорил в ответ товарищам своим, которые полагали, что нужно обстоятельно рассмотреть и обсудить дело, подлежащее их рассмотрению: "Начнем с удара; разберемся позже". Этому правилу должны мы следовать, особенно в сношениях наших с турками. Допустив переговоры, европейское посредничество, третейский суд, поистине Шемякин суд, чего мы достигли? Попасть под опеку Европы наравне с Турцией.
Европа смотрит на нашу ссору, как на ссору детей, которых нужно развести и унять. Это положение для России неприлично и унизительно. Призвание России оставаться в стороне или решать европейские тяжбы, когда дело дойдет до ее участия. Из судьи сделалась она ныне подсудимой. По письму Убри видно, что турки ретировались на правый берег Дуная, не дождавшись сражения. Жаль. Вопрос таким образом остается нерешенный и в прежнем положении. Надобно было прогнать турок киселями и штыками в задницу. Теперь французы и англичане скажут, что Омер-паша ретировался по их убеждению, чтобы унять кровопролитие и дать средство завязать новые мирные переговоры.
городских властей. Весь город на ногах. Разумеется, все это торжество ныне бедная тень того, что бывало во время оно. В книге г-жи Renter-Michiel "Origine delle Feste Veneziane" описание того празднества.
Княгиня Клари Фикельмонт приехала в Венецию.
Le docteur Veron, в своих Memoires d'un bourgeois de Paris ("Мемуарах одного парижского буржуа"), говорит о немецких врачах, что они-то есть многорецептники. Хороши же и французские доктора. У них всегда два-три модных лекарства в ходу, и без разбора применяют они их всем болезням, всем больным, всем темпераментам и всем возрастам. Теперь яды в чести... Верон говорит: "il faut depenser son diner", а не садиться тотчас после лакомого обеда за карточный стол или в ложу душной театральной залы. Дружеская, живая беседа лучшее вспомогательное средство для хорошего пищеварения.
В этих Мемуарах приводятся письма Бальзака, Жорж Санд, Дюма, Евгения Сю. Нет в них ничего литературного, а одно цеховое ремесло, поденщина или нахальная спесь баричей, которые вчера еще были холопами. Дюма, Жорж Санд доносят подрядчику о работе своей, как столяры, которым сделаны заказы к такому-то дню. Санд говорит о собаках своих, теплицах, Бальзак о дорогих покупках своих в Дрездене. Вообще первый том этих Мемуаров не очень любопытен: от Верона нельзя было ожидать ничего возвышенного и назидательного, по крайней мере, много остроумной болтовни, скандалезных нескромностей - и того нет. Он напоминает мне иногда Сергея Глинку сбивчивостью своих рассказов - кидает его из одной стороны, из одной эпохи в другую.
Вчера отправил я свою официальную переписку: Броку, Мейендорфу, Бибикову. 10-го ездил я с египетским Фок в Тревизу по железной дороге. Скажу как дож, что более всего в Тревизе удивило меня видеть себя в коляске, запряженной парой лошадей. После плавной и рыбной жизни венецианской странно очутиться посреди колесной и четвероногой жизни даже и малого городка, но на твердой земле. Древний собор Св. Петра (duomo), церковь Св. Николая и здесь и там картины Тициана, Порденона. В одной из них вырезана была голова, неизвестно кем и как, но подозревают в том англичанина туриста. Театр, библиотека. Ездили в виллу Mantrini, ныне не помню чью; сад. Возвратились к обеду.
12-е. Вечер у Стюрмер. Первый в Венеции. Разыгрывали в лотерее акварель бедного немецкого художника. Выиграла графиня Адлерберг.
Принцесса Клари белоплечная с успехом поддерживает плечистую славу бабушки своей Елизы Хитровой. Красива и мила.
На днях была у нас графиня Пизани с мужем. Красавица черноглазая и белозубая. Много живости, веселости и простодушия. Она говорила мне, что отец ее, когда она нездорова, никакого лекарства ей не прописывает. "Да вы лечите же других", - замечает она. "Других поневоле, - отвечает он, - потому что я доктор, но дочь свою обманывать не хочу".
Французы допускают возможность, что флот их будет в Одесской гавани. А мы все еще великодушничаем и любезничаем с Францией. Никогда дипломатия не доходила до такого евангельского смирения. Генералу Гюону Наполеон приказывает отказаться от приглашения в Варшаву, а наш Киселев отправляется охотиться в Фонтенебло. Вот охота! На месте Киселева я ни за что не поехал бы. Хоть в отставку, а не поехал бы.
Киселев умный малый и русский чувством, не сомневаюсь, но, по несчастью, он прежде и выше всего парижанин. Для него вне Парижа нет спасения. В обстоятельствах, подобных нынешним, представители России перед Европой должны бы быть другого роста и другого покроя.
Грустно встречать в военных бюллетенях название Туртукай. Поневоле вспомнишь Суворова. Но Горчаков не поэт и не дождешься от него стихов: "Слава Богу! Слава Вам" и проч. Видно, что у нас все надеются на голод Франции, на соперничество, на враждолюбие англичан и французов. Все это может быть, но вражда против России сильнее всего, по крайней мере на настоящий час. Когда пришлось бы делиться барышами, то старый антагонизм явится налицо. Но теперь идет дело о обессилении общего врага, и братья-разбойники действуют заодно. Голод тоже не помеха. Напротив: войска пойдут есть чужой хлеб.
Дорогой часто приходило мне желание расспросить Фока о том, что он обо мне знает. Он, верно, знает многое, чего я сам о себе не знаю. Он четыре года был при Бенкендорфе и именно, кажется, во время Турецкой кампании, когда сделан был донос на меня и князь Дмитрий Голицын так честно и благородно отстаивал меня, а добрый Жуковский шел за меня на приступ в Зимнем дворце.
Дрезден также мирный город и спокойная опочивальня, но там засыпаешь несколько тяжелым, пивным сном: здесь в Венеции сон или сновидение, которым очарованы были Олимпийские боги после нектарной попойки. На днях был я на вечере у доктора Намиаса. Венецианская стихотворница Вордони читала два стихотворения: "Кометы" и "Видение Сафы". Сдается мне, что наша Бунина должна походить на нее. Все, что другим могло бы казаться преувеличенным, театральным, итальянцам сходит с рук. Вордони, читая стихи свои на диване пред пятью или шестью слушателями, вопила, трепетала, как Пифия на треножнике, и заметно было, что слушатели находили это совершено приличным.
15-е. Забавно читать в газетах, что есть надежда, что зимой, когда невольно последует перемирие между двумя враждебными армиями, дипломатия опять примется за переговоры для удовлетворительного разрешения восточного вопроса. Это напоминает квартет Крылова: "Пересядем теперь так, возьмемся с этого конца..." Несколько месяцев дипломатия путала и запутывала и ни до какого конца дойти не умела. Кажется, можно было бы образумиться. Нет, хотят приняться за то же пустословие и бестолковщину.
16-е. По несчастью, победы иначе не покупаются, как ценою людей. Цель наша не та, чтобы препятствовать туркам занять такое-то или другое положение, а разбить турок сокрушительным ударом и на спине их за один раз поколотить друзей их, англичан и французов. Мы растратили много времени в пустых негоциациях. Теперь тратим его в слабых военных действиях. Сказывают, что Кутузов, отправляясь в армию, говорил государю о Наполеоне: "Побьет-то, может, побьет, но обмануть не обманет". Того и смотри, что теперь мы будем и побиты, и обмануты.
Если Венеция лысая красавица, то зато венецианки заросли тучными и дремучими волосами. Глаза и волосы - отличительное их украшение. А старухи со своими седыми и взъерошенными волосами - настоящие макбетовские ведьмы. Вообще встречаешь здесь более красивых мужчин, нежели женщин.
Фок рассказывал мне, что он встретился за границей со стариком Хрептовичем, который разъезжал без камердинера, но с картиной Корреджио и виолончелью.
Он же: "Солдат загляделся на улице на попугая, который сидел на балконе. Попугай закричал: "Дурак!" Солдат торопливо снял фуражку, вытянулся и сказал: "Извините, ваше благородие, я думал, что вы птица".
Нынешний египетский паша - большой проказник и тысячеодноночник в своих забавах. Большую беломраморную залу дворца своего освещает он вечером множеством огней и впускает в нее стаю голубей с бриллиантовыми ожерельями на шее и тешится светозарным их полетом.
17-е. На днях был у меня восточный Залеман. Ничего особенно нового о Цареградских делах и миссии Меншикова не сказал, но подтвердил и частью объяснил уже известные подробности.
Главная беда, что мы скоры и круты в приступе к делу, а медленны, слишком опасливы в исполнении. Это тем объясняется, что хочет и решит всемогущая воля, а приведение в действие зависит от внешних орудий, по-видимому, всепокорных, но, не менее того, повинующихся иногда неохотно и с тайной оговоркой. Нет сомнения, что граф Нессельроде честный человек и государственный человек, с отличными способностями; но не подлежит также сомнению и то, что возбуждение восточного вопроса и вся обстановка этого дела и способ, которым вели его, совершенно противоречат его понятиям, правилам и убеждениям. Как же ожидать успеха от руководства его, как же ожидать хороших вдохновений в деле, которое не может иметь хорошего окончания. Второстепенные орудия, подчиненные ему, также в фальшивом положении. И потому нет единства в воле головы и в исполнении рук. Это явление натуральное...
достоинства и приличия еще более исказилось и опозорилось. Что остается французам, чтобы иметь еще голос в Европейском капитуле (Voix au chapitre)? Сила преданий и суеверие других в эту силу. Разумеется, французы еще подерутся за себя, но против большинства храбрость их устоять не может, а в 1814 году мы видели, как они сговорчивы, когда их раз побьют.
Канкрин говаривал, что дипломаты должны быть по необходимости более или менее пустыми людьми, по привычке и по обязанности придавать часто важность пустякам. Никогда дипломатия, как в нынешних событиях, не оказывала во всей силе своей ничтожности. Да и как было ей успеть? Она хотела невозможного. Желание Европы и выгода ее, как она ее ныне понимает, - ссорить Турцию с Россией, ибо в ладах войны, в случае разрыва их, ставить ей в обязанность поддерживать мир между ними. Нельзя же достигать этих двух целей противоположных в одно время. Англия и Франция, а частью и Австрия, готовы допустить лады между Россией и Турцией, но с тем, чтобы эти лады не приносили никакой пользы России, а только им. Вот тут и весь восточный вопрос.
Напрасно некоторые угрюмые и желчные умы утверждают, что успех в свете есть достояние глупцов и злых. Нет, глупцы и злые не всегда торжествуют. Баловень успехов в свете есть человек дрянь. Это особенный тип: он и не умен и не глуп, не добр и не зол: все не то, а он просто и выше всего дрянь. Между прочими качествами, которые утверждают за ним успех, удачу, есть то, что каждому с ним ловко. Природа его сгибается на все стороны, он подается на все руки. Глупец может, наконец, надоесть или втянуть в беду товарища, или хозяина своего. Злой человек всегда отвратителен и может при удобном случае обмануть вас и против вас обратиться. Человек-дрянь не пугает ни злостью, ни глупостью. Чтобы ясно и вполне выразить мне мысль мою, нужно было бы собственное имя. Оно у меня на языке и под пером, но избегаю личности. Пускай каждый даст себе труд отыскать объяснение в списке своих приятелей.
19-е. Когда встречаю людей, которые, затвердив старые политические аксиомы, надеются в нынешних неблагоприятных обстоятельствах на вековечную вражду Англии и Франции, вижу в них человека, который ожидал бы спасения своего от того, что с двух сторон две шайки разбойников напали на него. Такой конфликт очень хорош в басне Лафонтена, но в действительности это плохая подмога. Только и выгода ему в том, что ограбят и поколотят его посильнее. Единомыслие в добром деле - явление редкое. Но чтобы напасть на третьего, каждый готов действовать с противником руку в руку и душа в душу.
20-е. Графиня Эстергази показывала мне вчера серебряный карандаш, принадлежавший Екатерине II. Она употребляла его, когда была еще великой княгиней, и лежал он всегда на ее чернильнице. Подарила она его маленькому Эстергази, который имел большую наклонность к рисованию. Вот любопытно было бы магнетическим способом (ныне в употреблении) заставить этот карандаш написать свою исповедь и разведать от него все, что случилось ему написать.
Темпоризация в исполнительной власти может быть очень полезна и спасительна, когда она вовремя успевает затормозить стремление безответственной воли. Но когда эта воля уже приступила к делу и высказала во всеуслышанье, чего она хочет, исполнительная темпоризация только что нарушает достоинство верховной власти и компрометирует ее. Тут тоже выходит: traduttore traditore (переводчик предатель). Исполнители-переводчики с умыслом ослабляют, изменяют положительный смысл подлинника. Наша дипломатия обыкновенно неверный перевод высочайшего текста. Он кажется ей слишком резок и она - добросовестно, верю, но часто неловко - старается смягчить выражение. Представьте себе, например, каков может быть перевод Брунова, это - текст Тацита в переводе Шаликова. Какой-нибудь Ермолов, вот настоящий в нынешних обстоятельствах переводчик русского царя на английский язык, или французский. Газеты рассказывают, что Наполеон был очень внимателен к Киселеву в Фонтенебло. Еще бы нет! Довольно и того унижения, что Киселев был в Фонтенебло. Лежащего не бьют.
21-е. Вчера минуло два года парижской передряге и бивакам под окнами на Елисейских полях.
Вечером был у Стюрмер. Лакур, в проезд свой чрез Венецию, говорил, что Каннинг заварил всю кашу, убедил Порту не согласиться на Венскую ноту. А теперь он и старается угомонить турок и сделать их сговорчивыми, но они его не слушают и возражают ему, что он же вовлек их в войну, что все усилия, все издержки ими сделаны, и уступить то, что отвергали они прежде, теперь уже не время. И вот что называется независимостью и самобытностью Турции, о которых так хлопочут! Никогда Турция не действует от себя, а все ее действия направляются то в ту, то в другую сторону, тем и другим. Турция на то только и существует, чтобы периодически ссорить Европу между собой. Вечером в Apollo опера "Parisina", которую в 1835 году слушал я в Риме с таким удовольствием... Нынешнее представление не отвечало римским воспоминаниям. Певица София Перуцци, которая недурна была в Сафо, совершенно убила роль Паризины. Она мне так не понравилась, что отбила у меня желание разведать: не дочь ли она наших московских Перуцци.
22-е. Обедня. Прогулка в giardini publici - воспоминание осенних прогулок на Петербургских островах; шорох поблекших листьев под ногами. Обед у Свистуновой, с Клейстом. Вечер у Кассини. Говорили о потомках некоторых дожей и знаменитых венецианских фамилий.
Девицы Фоскари получали до кончины от австрийского правительства по несколько цванцигеров в месяц на пропитание, и брали по цванцигеру на водку от путешественников, показывая им дворец своих предков. Другой потомок какого-то дожа и теперь торгует зажигательными спичками на Piazza. Впрочем, многие богатые фамилии раздают ежегодно богатые милостыни. Тревес, еврейский банкир, несколько лет тому назад выиграл в лотерее 200000 цванцигеров, и все их раздал по неимущим своим единоверцам и христианам. Венециане вообще худые хозяева и немногие и из богатейших не кончают разорением.
Миллионщик Маруцци, брат генеральши Сумароковой, имел богатые поместья, рыбные ловли, за которые случалось ему иногда приплачивать ежегодно значительные суммы, вследствие беспечного управления. Этот Маруцци был краснобаем флорианского кафе, где проводил все ночи, окруженный многолюдными слушателями. И теперь встречаются в кофейных домах говоруны, но, по общим отзывам, далеко не стоящие Маруцци.
В России переводятся эти типы. Последний из них был сенатор Павел Никитич Каверин. Встречаешь болтунов, но говорунов уж нет.
Ничего нет глупее этого разрыва в обществе между венецианцами и австрийцами. До последней революции его не было. Около 60 лет, с падения республики, были они всегда под чужим владением. Несколько месяцев подурачились, бесновались - и очутились после в первобытном положении. Не совсем приятно, согласен. Но как ни дуйся, а покориться необходимости должно.
Хорошо наше положение. Если мы будем биты турками, то французы и англичане будут смотреть на это со стороны и с особенным удовольствием, не трогаясь с места, пока турки останутся победителями. Начнем ли мы турок бить - англичане и французы скажут, что это никуда не годится и что если мы не уймемся, они пойдут выручать турок.
24-е. Екатеринин день. Хоть бы в этот день поколотили турок по-екатеринински и по-суворовски.
Вот уже и ноябрь уплывает, а мы все еще не можем оторваться от обольстительной адриатической русалки. Впрочем, сегодня принимаюсь укладываться.
25-е. И другая моя догадка сбылась: отступление Омер-паши за Дунай начали приписывать наступательным требованиям послов французского и английского.
***
А.Я. БУЛГАКОВУ
Карлсруэ, 29 декабря 1853
После многих странствований по суше и морям, по озерам и по горам, и, в особенности, по снегам, которым и вы могли бы завидовать, вот, наконец, мы дома, то есть в Carlsruhe, или в Paulsruhe, у сына в гостях.
мы благополучно совершили свое вознесение и сошествие в маленьких санках гуськом, и могли еще любоваться этой дикой и величественной природой.
В Мюнхене промерзли мы около двух недель и согревались только у нашего приятеля Северина, который отапливает свои комнаты, как подобает полномочному министру Российского двора. Экс-король Баварский так обстроил свою столицу греческими зданиями, что добрые баварцы думают, что они в самом деле согреваются аттическим солнцем, и не оберегают себя от стужи, которая при нас доходила до 17 и 19 градусов мороза.
В Стутгарте провел я сутки у Горчакова, слушал там с особенным удовольствием давно неслыханную мной русскую обедню; много говорил о Москве, о тебе, о прекрасной Ольге с Любовью Голицыной и познакомился с нашим священником, который напутствовал Жуковского в последний путь и так хорошо описал предсмертные дни его. Вот тебе короткий, но верный отчет в моих деяниях и движениях с отъезда моего из Венеции и после моего письма тебе от 25 ноября.
Да, забыл я сказать, что в Вероне познакомился я с Радецким, который на 85 году кажется так изумительно бодр, свеж и жив. Он принял меня очень радушно и, кажется, от чистой души желает нам успехов в нашем новом 1812 годе.
Здесь надеялся найти письмо от тебя, но надежда не сбылась. Боюсь, не затерялось ли оно где-нибудь, бегая за мной по разным царствам и мытарствам.
О здешнем житье-бытье еще ничего сказать не могу: не успел оглядеться. Да мне же нужно немного прирасти к месту, чтобы полюбить его. Конечно, после Венеции Карлсруэ несколько сухая материя. Но зато есть семейная жизнь: детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины. Впрочем, город мне нравится, хотя и смотрит опахалом. Улицы широкие и все ведут к городским воротам, во все направления, и к загородным прогулкам, а мне, отчаянному пешеходцу, то и любо, и надобно.
Больших развлечений нет, но с меня довольно. Я представлялся герцогской фамилии. Они все очень приветливы и простого обхождения. Регент, кажется, умен и деятельно занимается управлением своей вотчины. По мнению некоторых, даже слишком деятельно, мало времени оставляя себе для отдыха и развлечений, нужных в его молодые лета.
Его мать герцогиня София очень мила. В кабинете ее портреты Александра и Елизаветы. Она указала мне на одну даму, которая была при императрице еще до ее императорства и живой архив воспоминаний. Хочу ее эксплуатировать.
Зима начинает сходить, и снежные валы, которые баррикадами возвышались вдоль улиц, мало-помалу тают. Воздух имеет в себе что-то весеннее, наше апрельское. Но, впрочем, уверяют, что мы с зимой еще не окончательно разделались.
Русских здесь, кроме нас, Озерова и словаря Рейфа, нет. Кстати о нем. Он сказывал мне, что из Турции требуют от него много русских словарей и грамматик. Турки, вероятно, надеются, что с тобой, земляком своим, будут говорить по-русски, когда овладеют они Москвой. Хорошо, что старик Кутайсов умер, а то пришлось бы Закревскому выслать его из Москвы, как Растопчин выслал Кузнецкий мост.
А вот и 54-й год стучит в двери. Милости просим! Только принеси нам победоносный ответ на дерзкий циркуляр мсье Droyn de Lhuys. А пока желаю тебе и всем твоим доброго здравия и Божией благодати.
***
КНЯЗЮ ДОЛГОРУКОВУ
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Позвольте мне представить на благоусмотрение и цензуру вашего сиятельства стихи, которые по вашей части. Осмеливаюсь покорнейше просить вас приказать напечатать их в Инвалиде, если будут они удостоены надлежащего одобрения. Во всяком случае, не откажите мне в отправлении прилагаемых у сего пакетов по принадлежности, как слабой, но искренней дани русского сочувствия и русской благодарности, приносимой двум воспетым мною героям. Простите мне, что так нескромно и бессовестно докучаю вам моими просьбами посреди ваших великих забот и многочисленных трудов.
В заключение примите, ваше сиятельство, поздравление мое с наступающим новым годом и желание, чтобы, назло г-ну Droyn de Lhuys с братьями, этот год был годом новой славы для нашего Царя и для христолюбивого и победоносного его воинства и порадовал нас еще чем-нибудь, вроде du desastre du Sinope (синопского краха), как называют они победу нашу, подобно тому, как во время оно и вследствие той же фразеологии, отцы их прозвали свое поражение в России: le desastre de Moscou. В этом общем желании вмещается и частное и усердное желание мое лично вам, почтеннейший князь, лучшей награды за все ваши попечения и труды.
***
П.С. НАХИМОВУ
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Позвольте незнакомому вам лицу, но русскому и, следовательно, благодарною душой вам и славе вашей сочувствующему, принести вашему превосходительству дань слабую и подвига вашего недостойную, но, по крайней мере, искренно выражающую, как сумелось выразить чувства, коими порадовали и ободрили вы меня на чужой стороне. Покорнейше прошу ваше превосходительство принять уверение в моем глубочайшем почтении и в душевной и неизменной преданности.
Князь Петр Вяземский.
КНЯЗЮ В.О. БЕБУТОВУ
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Хорошо русским победоносным громам долетать из-за гор Кавказских до Рейна и раздаваться по всему белому свету, но суетно и высокомерно откликаться им издалека слабыми стихами. Несмотря на то, не умею противиться желанию принести вашему сиятельству посильную дань русского сочувствия и русской благодарности, которую прошу принять благосклонно, вместе с уверением в моем глубочайшем почтении и душевной преданности.
Князь Петр Вяземский.
***
ГРАФУ П.Д. КИСЕЛЕВУ
Карлсруэ, 9 января 1854
Не умею выразить вам, почтеннейший и любезнейший граф Павел Дмитриевич, как неожиданно был я порадован новым доказательством вашего благосклонного и дружеского обо мне попечения, и как глубоко отозвалось в душе моей благоволение государя императора к старому, а ныне заочному и бесполезному слуге его. Но вы, надеюсь, отдадите мне справедливость и без слов моих поймите, что в душе моей умею ценить и всегда помнить оказанное мне добро.
Здоровье мое, благодаря Бога, мало-помалу приходит в надлежащий порядок. Может быть, в апреле и в мае придется мне в третий раз обратиться к Карлсбадским водам, чтобы к вам явиться в июне совершенно очищенному от прежних недугов и дури. Теперь, после нескольких поэтических месяцев, проведенных в Венеции, нахожусь в скромном и прозаическом Карлсруэ. Но здесь сын мой с милым семейством и, следовательно, есть другого рода наслаждение в этой тихой семейной жизни.
Знаю, что вы до стихов не охотники, и помню, что в старину смеялись над моими, но, несмотря на то, позвольте мне сообщить вам стихи, которые могут служить доказательством, что если грешное мое тело скитается по разным немецким мытарствам, то душа моя, более нежели когда-нибудь, в России.
Жена моя благодарит вас за добрую о ней память и передает вам сердечное свое приветствие.
Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас от души и примите, почтеннейший и любезнейший граф, уверение в моей глубочайшей и неизменной преданности.
***
ИЗ ПИСЬМА НЕССЕЛЬРОДУ В ВАРШАВУ
Карлсруэ, 16 января 1854
Мы друг другу не писали, но, без сомнения, часто думали с тобой об одном и том же. Хорош твой восстановитель и блюститель общего спокойствия. Как мог ты со своим монархическим чутьем и монархическим исповеданием не разнюхать тотчас этого негодяя, лже-Дмитрия, лже-Наполеона. Он вас всех напугал красным спектром и за этим пугалом воровски взлез на престол? И что воцарил он с собой на престол. То же революционное начало, но тем еще опаснее, что оно прикрыто некоторой благовидностью порядка.
Престол его, добытый пронырством, есть в виду других законных престолов европейских живое нарушение правил и явное торжество революции. Не говорите мне, ради Бога, о 8 миллионах голосов, провозгласивших законность этого престола. Начать с того, что во Франции все ложь, цифры, как и все прочее, и что французы, храбрые на поле сражения, не имеют вовсе гражданского мужества и готовы на всякую подлость политическую, чтобы только обеспечить обед свой в привычном им cafe и вечер свой в привычном театре.
Не знаю, что из этого будет, не ослепляю себя, в виду трудностей, пожертвований и тяжких испытаний, предстоящих России, но надеюсь на благость провидения. И едва ли, по воле его, не суждено России еще раз очистить французский престол от засевшей на нем саранчи. В этом безумном озлоблении, которое пихает племянника (хорош племянник, курвин сын) на Россию, есть какое-то предзнаменование, что если не в славе, то в паденьи, Провидение готовит ему участь дяди.
19 января
Каждый раз, что мы прибегаем к дипломатической уловке, есть всегда в поступке нашем что-то ребяческое и неловкое. Наш вопрос, в ответ появлению союзных флотов в Черном море с целью, объявленной и циркуляром французского министерства, и посланниками в Царьград, и адмиралами, командующими этими флотами, - совершенно неуместен и в противоположности с характером государя, который любит и привык делать дела на чистоту. Нам дали пощечину на Черном море, с угрозой, что если не уймемся, то будут нас бить, а мы после того спрашиваем Англию и Францию, каков характер и размах обоих правительств. Разумеется, все журналы подняли на смех этот простодушный вопрос. Да к чему же у нас Брунновы и Киселевы, если они не только не объясняют меры, принимаемые правительствами, но данными объяснениями не предваряют нашего правительства о значении и силе, которые чуждые правительства придают этим мерам. Одно средство выйти из этой путаницы есть - вызвать наших посланников из Лондона и Парижа и прекратить все дипломатические сношения. Тогда дела заговорят: а теперь слова действуют и все и всех сбивают с толку.
Портою Меншикову, мы приступили бы с флотом своим к Царьграду, одним этим появлением, без малейшего кровопролития, мы предписали бы закон султану и после, отступив, доказали бы Европе вернее, нежели словами, которым никто верить не хочет, что мы не посягаем на целость Турции, а только отстаиваем права свои.
***
ПИСЬМО ГРАФУ А.О. ОРЛОВУ В ВЕНУ
Карлсруэ, 21 января 1854
Вашему Сиятельству теперь не до меня и не до стихов. Но вы читали такое множество скучной болтовни о восточном вопросе и, вероятно, осуждены прочесть еще столько же, что одной глупостью более или менее - все равно. А потому осмелюсь представить вам и мой голос по этому делу.
Вы же, почтеннейший и любезнейший граф, ветеран 1812 года и были в числе наших смелых и бойких банщиков. Может быть, ради этого и примите благосклонно воспоминание мое о русской бане, приноровленное к нынешним обстоятельствам.
Как бы то ни было, позвольте от глубины души пожелать вам успеха и счастья, то есть вам и нам. Не совсем легкий подвиг вам предстоит: образумить и навести на истинный путь людей, которые одурели и сбились с толку. Надеемся, что богатырская, орловская сила и тут перетянет на свою сторону.
***
За неимением материалов в Карлсруэ для продолжения своего дневника, вношу в него некоторые из моих писем, особенно те, которые касаются восточного вопроса. Мне здесь не скучно, но пусто. Жизнь здесь, как и почва, ровная, плоская. В прогулках за городом ни на что не набредешь. В салонах ни на какую оригинальность или возвышенность не наткнешься. Люди, кажется, добрые, но бесцветные.
Ближе всех сошелся я с m-me Schonau. Разговорчивая, веселая и милая женщина. К тому же глаза прелестные...
В Петербурге в течение нескольких лет не облачался я в мундир и не воздевал ленты так часто, как здесь в течение месяца, на балах придворных и частных, даваемых для двора. Принцесса Мария очень мила. Дрезден новый Вавилон, Содом и Гомор в сравнении с Карлсруэ.
***
Журналы извещают о смерти Silvio Pellico в Турине, 31 января 1861 года. Помнится еще не так давно пронесся слух о смерти его. Авось и нынешний окажется лживым. Проездом через Турин в 1835 г. познакомился я с Пеллико. После того получал я от него по временам письма. В бумагах моих в Петербурге должны быть два, три письма его, довольно интересных. В одном защищает он смертную казнь. Теперь, в проезд мой через Милан, возобновил я знакомство с Манзони, которого узнал в том же 1835 г. Он вовсе оставил литературу, т.е. деятельную, текущую. Вообще, кажется, ко всему довольно охладел, не сочувствуя ни понятиями, ни чувствами, ни убеждениями со всем тем, что ныне делается и пишется.
***
Д.Г. БИБИКОВУ
Карлсруэ, 28 января 1854
Сколько мне помнится, почтеннейший и любезнейший Дмитрий Гаврилович, ваше высокопревосходительство никогда не очень жаловали стихов. И, вероятно, министерство внутренних дел вас с поэзией не более сблизило. Но вы, как и я, и гораздо более меня грешного и недостойного, ветеран 1812 года. Вы так усердно и себя не жалея парили дорогих наших гостей, что пожертвовали им рукой своей. А потому, не ради стихов моих, а ради воспоминания, прочтете, может быть, мои современные заметки, которые при сем имею честь вам представить.
Один заграничный мой приятель, которому я сообщал их, отвечал мне, что если бы от него зависело, он разослал бы мои стихи во все армейские штабы и всем губернским предводителям и уездным исправникам.
А шутки в сторону. Не только в Европе забыли, но боюсь, что и в России мало или худо помнят наш православный 12-й год. Надеюсь на вас, что вы будете для всех живым и красноречивым преданием. Надеюсь и на левшу вашу, которую оторвало французское ядро, и на ваш французский девиз: fais ce que dois, advienne que pourra (делай, что следует, и пусть будет, что будет). Робеть нечего: увечье не стыд и не смерть. Потерпим и напоследок свое возьмем.
выехать из Венеции.
Не знаю, напечатаны ли в Инвалиде стихи мои на Синоп и на Кадык-Лар. Посылаю и их кстати, или некстати. По принадлежности, отправил я их военному министру, но ни слуху ни духу о них не имею. Авось министр Безрукий примет их милостивее министра Долгорукого.
ГРАФИНЕ БЛУДОВОЙ
Карлсруэ, 1 февраля 1854
Николаевича... Спешу, любезнейшая графиня, от души поздравить вас, что вы благополучно перешли тяжкие дни испытания и, надеюсь, наслаждаетесь ныне ясным спокойствием, которое оправдали и подтвердили мои надежды и сердечные желания.
Вот и мы теперь, хотя иногда со скукой пополам, вкушаем тихое спокойствие в мирном Карлсруэ. Здесь даже и восточный вопрос, на который нельзя добиться ответа, мало волнует умы, или, по крайней мере, гораздо менее, нежели в других местах. Вся политика немцев заключается в одном страхе, чтобы как-нибудь французы их не побили. Далее и выше этого они ничего не видят. Этот страх их привычка и, следовательно, их вторая натура, если, впрочем, не первая. Пока французы не грозятся перейти через Рейн, они на все смотрят хладнокровно.
Впрочем, не подумайте, что я здесь скучаю. Грустно было мне расстаться с Венецией, в которую влюбился я по уши, но рад, что зажил здесь несколько семейной жизнью. К тому же я так часто бешусь на события, на газеты, что и при других условиях не имел бы я времени скучать. Изливаю желчь мою русскими и французскими чернилами, прозой и стихами. Пишу статьи для иностранных журналов и стихи для Инвалида, которые, не знаю какой судьбой, попадают всегда в Северную Пчелу. Жду случая воспеть и князя Горчакова, но он что-то не напрашивается на мои стихи. Я готов, но, кажется, он не готов. Грешный человек, часто вспоминаю известные стихи отца его и, применяя их к сыну, говорю:
И наконец я зрю в Валахии родной Движений тысячу, а битвы ни одной.
Но вот и я неправ и попутал меня лукавый. Сержусь на журналы, которые врут ахинею, толкуя о том, чего не знают, а сам делаю то же. При первом случае готов я принести повинную голову и рад буду доказательству, что мое нетерпение было неблагоразумное и несправедливое. Но войдите и в наше положение. Мы здесь не знаем ничего о том, что делается в России. Какое дается там направление событиям, как там судят о них. Иностранным газетам не верим, а все-таки они смущают нас. Дорого дал бы я послушать графа Дмитрия Николаевича Тютчева. Мы здесь с сыном толкуем до упаду, переворачиваем эту материю на все стороны и все не можем добиться толку и узнать положительно, что лицо и что изнанка.
подать голос в этом деле и написать опровержение по-французски всех бредней не только журналистики, но и Кларендона, и г-на Дрянь-да-и-лыс, как парижский Яков Толстой переводил на русские нравы имя Droyn de Lhuys.
Простите мне, что я так заговорился. Прошу передать мое душевное почтение графу принять уверение в моей особенной и неизменной преданности.
***
6-е. Вчера был я у гоф-дамы Freystedt. Она была при маркграфине, матери императрицы Елисаветы Алексеевны, и помнит отъезд ее в Петербург. Елисавете Алексеевне было тогда 13 с небольшим лет, а сестре ее, которая была вместе с ней отправлена, менее 12.
Она читала мне несколько выписок из писем ее из Таганрога к матери, после кончины императора. Они чрезвычайно трогательны выражением скорби, покорности. Упоминая, как особенно в последнее время душа его прояснилась, возвысилась, еще более умягчилась любовью и благостью, она говорит, между прочим, что его душа просилась в вечность. Буду просить копии с этих выписок.
По одному из писем императрицы видно, что она не соглашалась возвратиться в Петербург и отклонила предложение императрицы Марии Федоровны занять прежние покои свои в Зимнем дворце. Из Карлсруэ выехала она в Стутгарт, но, подъезжая к городу, встретила посланного ей от короля, который просил ее не ехать далее. Она не могла постигнуть причины тому и только позднее узнала, что в этот самый день скончалась королева Екатерина Павловна, к которой ехала она для свидания. Я в то время приезжал из Варшавы в Петербург, и при представлении моем императору говорил он мне с благодарностью о сердечном участии, принятом Карамзиным в скорби его. Для характеристики времени и общества можно заметить, что по случаю траура, наложенного при дворе, в городе не давали балов, но на вечерах танцевали без музыки, между прочим у князя Федора Сергеевича Голицына.
***
13 (25) февраля. Представлялся сегодня маркграфу Вильгельму. Добродушный и благоразумный старик.
Он взят был в плен в Лейпцигском сражении и тогда в первый раз видел императора Александра. Он признался мне, что это знакомство в подобных обстоятельствах было для него довольно затруднительно и неприятно; но император ласковым приемом своим тотчас ободрил его, оценил справедливо критическое положение Баденского герцогства, которое не могло уже действовать независимо, имея Францию на плечах своих.
словам его, не прощают, что в 1848 и следующих годах был он оплотом против революционного потока и что он в Венгрии нанес смертельный удар революции. Я обещал сообщить ему брошюрку Базили.
Первая статья моя из J. de Francfort перепечатана в J de St.-Petersbourg и в Independance. Вчера отправил Independance перевод в прозе петербургских стихов: "Вот в воинственном азарте". Разумеется, перевода не напечатают, а все-таки лучше подразнить этих негодяев.
15-е. Получил милый, скромный ответ Нахимова на письмо и стихи мои. Получил ответ от Дмитрия Бибикова. Он, между прочим, говорит, что оба мои стихотворения напечатаны по повелению государя. В Independance Beige, 2 марта, напечатан мой перевод песни Вот в воинственном азарте. Удивляюсь храбрости редакции. Песня подымает на смех лже-Наполеона; а во Франции смех сильнее и опаснее рассуждения. Но, право, и я заслуживаю георгиевский бумажный крест за мои партизанские наезды в журналы.
СЕВЕРИНУ
Горчаков сообщил тебе, любезнейший друг, стихи мои на 1854 год и К Ружью! А вот еще четыре новинки, ему неизвестные, которыми можешь поделиться с ним. Ты видишь, что я по примеру твоему не унываю. Из газет знаю, что и ты в пользу православных наших воинов принес богатые и звонкие рифмы. Спасибо! Надеюсь, что и этому примеру, тобой данному, последуют твои собратья.
Не знаю, оттого ли, что придаю себе бодрость рукопашными стихами моими, или от чего другого, но plus j'approche du terme et moins je le redoute. Хотя мы с тобой новых французов не любим, а все-таки воспитанием и памятью мы старые французы, а потому не удивишься ты цитате моей из Chaulieu.
Но в самом деле, нельзя отвергать руки Провидения в событиях, которые готовы совершиться перед нами. Как люди ни страшны, ни злы, ни безумны, а тут действует сила свыше человеческой. Он гонит, стремит противников наших. Куда? Вероятно, в бездну, если только Бог поможет нам устоять и ни на какие уступки не поддаваться.
Разумеется, надобно нам будет терпеть; если вытерпим до конца, то неминуемо оттерпимся. Я говорю: русский человек и задним умом, и задним оружием крепок. Мы никогда сразу не управимся. Дело французов вершки хватать. Наше выжидать и у моря ждать погоды.
и кабинетными знаменитостями; у меня еще изготовлено несколько подобных статей и начаты другие, которые хочу все вместе отпечатать особой книжечкой. Жаль, что из того прока не будет и никого не вразумлю. Но каждому дан здесь свой удел и свое орудие, мне дано перо - и валяй!
21 марта (2 апреля). Вчера был я в первый раз в жизни в Баден-Бадене. Познакомился с могилой Наденьки, и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский. Ездили на развалины древнего замка.
***
Карлсбад, 16 июня. Сегодня Карлсбад мне опостылел. Утром на водах видел я князя Воронцова, сидящего между двумя леди. Ланскоронский сказал Бибеско, что пишут из Вены, что Россия принимает предложения Австрии и выводит войска свои из княжества. Сам Бибеско, завидя старую курву княгиню Эстергази, подбежал к ней с приветствиями: vorte altesse и проч. Хорошо, что я уже перестал пить воды, а то все нынешнее питье бросилось бы мне кровью к сердцу. По мне лучше проиграть три сражения, чем уступить Австрии. Надеюсь еще, что это ложный слух.
***
это жертвы, а тогда и счастье венчало неустрашимые подвиги. Какой-то дух уверенности, удачи, победы носился в воздухе и всех одушевлял.
***
Граф Александр Иванович Апраксин приехал однажды ко мне с просьбой замолвить о нем доброе слово Дашкову, тогдашнему министру юстиции, для назначения его сенатором, по ходатайству, кажется, графа Бенкендорфа. Апраксин числился тогда где-то по министерству финансов.
Дашков отвечал мне, что он точно спрошен был по приказанию государя о возможности удовлетворить желанию Апраксина и дал поэтому ответ стереотипный, даваемый им всегда в подобных случаях, а именно, что он Апраксина лично не знает и потому не может судить о способностях его, но долгом считает повторить, что для возвышения Сената, как того желает государь, должно иметь постоянно в виду, что сколько определение в Сенате людей способных и того звания достойных может привести к сей цели, столько назначение людей, несоответствующих этому званию, должно неминуемо отклонять от предложенной цели и содействовать упадку Сената.
На этот раз желание Апраксина не состоялось. Но после, не знаю уж ни кем, ни как, но, кажется, уже после Дашкова, Апраксин назначен был в Сенат, украшен лентами и звездами. Вероятно, частью способствовало тому появление в свете дочери его, которая красотой своей очень понравилась honny soit qui mal y pense (обладателю высшего британского Ордена Бани, т.е. монарху).
занять место в межевом департаменте, и получил отказ на том основании, что Бутурлин никогда не будет принят вновь на службу в нынешнее царствование. Кажется, недовольны были личностью его во время последней Турецкой кампании. Несмотря на то, Бутурлин вскоре после того был определен в Сенат, потом в Совет, произведен в действительные тайные советники. Тут решительно помогли ему жена и Аничковские балы, на которые он не пускал ее без себя, а его не приглашали, как отставного.
Впрочем, успехи его по службе и по другим отношениям небезосновательны. Он человек был умный и со способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводит людей везде и всегда. Мало кто имел бы столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время Испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума его и мнениям, цельным и порешенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барыней 17-го столетия, по поводу драмы, которую представляли на Александрийском театре, и вследствие понятий его отсталых. Это последнее прозвание придал ему, кажется, граф Николай Гурьев; по крайней мере, от него первого услышал я о нем. Еще можно было бы прозвать его Бутурлиным-цензором, потому что, вероятно, ему обязаны учреждением той высшей и ретроспективной цензуры, которой назначен он был председателем.
***
Вообще у нас замечается, что люди умные мало способны к службе, а люди к ней не способные, когда и бывают они умны, как-то отрекаются от ума. Первые заносятся в превыспренние, затевают меры и преобразования неудобоприменяемые; другие тащатся в колее формальностей и канцелярской очистки бумаг. Выбор правительства очень затрудняется в тех и других. Но это доказывает, что должно изменить самый состав и дух службы нашей и найти среднюю дорогу, по которой могли бы идти рядом умственная деятельность и порядок, или предание.
***
Мы слишком уже начали промышлять чудесами. И в официальных донесениях, и объявлениях, и в частных известиях все сбивается на этот лад. И в спасении Одессы чудо, и в крушении Тигра, и в Соловецком монастыре - все то же. Мы должны благодарить Бога за милосердие Его и за каждую нашу удачу и за каждое наше избавление от предстоящей беды, но не имеем права по собственному нашему произволу провозглашать чудеса.
Если на то пойдет, то как же не спросить: почему же в Бомарзунде не явилось чудо и наш тысячный гарнизон не мог устоять против неприятеля, в десятеро его сильнее, а если считать и флот, в 30, в 40 раз его сильнее.
Теперь уж и в Измайловском пожаре не обошлось без маленького, но неминуемого чуда. Полицейские Ведомости доносят, что между лесами, окружавшими строящийся дом, стояла мачта, на верхней части которой был крест, обыкновенно водружаемый при закладке строения, и, продолжают они: "Тут излишни всякие рассуждения, всякие объяснения: все сгорело, крест уцелел. Этот замечательный случай, - говорит донесение полиции, - имеет глубокий смысл, который будет понятен каждому христианину". Дело в том, что и Галахов по своей полицейской части хотел тоже иметь свое маленькое чудо. Статья Погодина о нападении на Соловецкий монастырь - сущая проповедь, но как нет в нем апостольского призвания, то и выходит, что проповедь его совершенно неуместна.
29 августа 1854. Вчера проезжал через Стутгарт Гакстгаузен, и я провел с ним вечер у Титова. Он говорил, между прочим, что беда в том, что демагоги считают все возможным, а консерваторы находят во всем невозможность. Те все разрушают, полагая, что ничего легче, как все сызнова перестроить, а те боятся до чего-нибудь дотронуться, чтобы все тут же не рушилось. Он упоминал об отзыве Гримма во время Германского парламента: когда сойдутся для рассуждения три профессора, то неминуемо окажется четыре мнения.
***
В донесении о вышесказанном пожаре объявляют, что до ста домов сделались жертвой огня и в числе их до 20 каменных, а казенные здания, за исключением нескольких деревянных навесов, все спасены. Признаюсь, желал бы я, чтобы хотя один сгорел, а то невольно приходит на мысль, что за спасением казенных зданий несколько пренебрегли частными собственностями.
***
В Revue des deux mondes, 15 августа, преглупая статья Saint Rene Taillandier о немцах в России. Говорится тут, между прочим, о Чашникове, директоре Митавской гимназии, который ставил Ломоносова выше Шиллера, потому что этот сын капитана, в ранге майора, едва ли был выше отца своего чином, а Ломоносов сын рыбака, дослужился до статских советников и имел пять знаков отличия.
***
Неудивительно, что император австрийский поспешил побрататься с нынешним Наполеошкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 г., после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме г-же Помпадур: ma cousine.
***
позднее Неккер - семилетний), но после года напрасных усилий он оставил свое место. Мода и карикатура овладели его именем: узкие штаны, узкие сюртуки именовались а 1а Silhouette; профильные портреты черной краской - силуэтами, и это имя за ними осталось.
***
Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем.
***
Пишут из Петербурга принцу Ольденбургскому: "Смерть Корнилова всех крайне поразила и огорчила. Он ранен ядром в левый пах и жил после того малое время. Последним словом его было к солдатам предсмертное завещание защищать отечество и умереть за него, ибо не всем дается утешение умереть за отечество. Государь много пролил слез о нем". Один из его сыновей находится юнкером в эскадре адмирала Путятина, еще есть два сына меньшие.
Меншиков в своем донесении от 15 октября пишет: "потеря с нашей стороны едва ли значительна, но, к истинному сожалению, велика тем, что генерал-адъютант Корнилов, раненый ядром в ногу, вскоре умер".
Довольно сухо и холодно. Впрочем, ни в каком отношении официальная грамота нам не далась. Это бы еще не беда, только делалось бы дело, да и то как-то идет плохо. По всему видно, что у нас мало сил, - и это непростительно. Россия истощается для содержания войска, а когда и где войско нужно, тогда и там его нет. Вот более года, что журналы толкуют о нападении на Крым, а подмоги наши подходят туда только теперь, когда неприятель уже занял часть Крыма.
***
Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.
на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов.
Очень мило, что жалуются на русский Кобленц, а что же сказать о революционном Кобленце, который Англия питает и согревает за пазухой своей? О русской типографии в Лондоне, в которой печатаются возмутительные сочинения против России и где русские призываются соединиться с неприятелями и восстать против царя? Вот что должно бы отвечать на нелепые требования какого-нибудь Брукера. Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их, или почти всех, на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят.
Простите и простите или, кстати сказать здесь, как говорят наши купцы: просим прощения. А знаете ли, что соединение двух смыслов в одном и том же слове очень трогательно и имеет глубокое человеческое значение. Прощаясь с кем-нибудь, просим у него прощения за все вольные и невольные оскорбления, неприятности.
***
25 ноября 1854. Пишу Якову Толстому по случаю союза, заключенного Австрией с Францией и Англией, о котором говорят газеты. "А что выкинула Австрия? Нельзя еще из газет добиться настоящего толка. Впрочем, во всяком случае, должно полагать, что она точно выкинула и ничего не родила".
Генерал Пиллер-Пильхау - длинный сухой мужчина. Прежде писал он фамилию свою Пиллер-Пильшау.
Кто-то спросил Остен-Сакена, когда сделал он эту перемену? "С тех пор, - отвечал он, - что стали писать не дон-Кишот, а дон-Кихот".
***
Великая княгиня Елена Павловна дает по четвергам вечера под именем и приглашением княгини Одоевской. Кто-то назвал их des soirees morganatiques (вечера морганатические). Я было прозвал их вечера псевдонимов - des soirees pseudonymes, но то название лучше.
***
А.С. ХОМЯКОВУ
С.-Петербург, 16 апреля 1856
Юрий Александрович Нелединский рассказывал мне, что, отправившись когда-то во внутренние губернии, заехал он по дороге к приятелю своему в деревню. Оба были страстные игроки и, разумеется, за картами дело не стало. Хозяин начал метать банк, а гость понтировать, и с таким счастьем, что вскоре выиграл 20000 рублей и, имея правилом никогда не отгибать и не отписывать, поставил он новую карту на 40000 рублей. Банкомет отказался бить; они разочлись, и Нелединский отправился, куда следовало.
прежнюю карту те же 20000 на 40000 рублей. Испуганный банкомет раскричался, уверял, что это дело неслыханное, что нельзя начинать игры с такого значительного куша, и проч. и проч. "Да я и не начинаю, - отвечал Нелединский, - а продолжаю".
была она властна дать вам поставленную вами карту, а обязана была ее побить, добить и убить. Она сама находилась под высшим запретительным приговором, которого отменить была не в силах, которого отменить были не вправе ни министр, ни главное управление цензуры.
По поручению А.С. Норова я прочел вашу статью, отозвался о ней, что по сущности своей, что сама по себе может она быть напечатана. Но когда дело дошло до справок, то оказалось, что печатать нельзя. По совести скажу вам, что тут никого обвинить не можете. Не в оправдание свое, или наше, скажу более: вам и жалеть о том не следует. Не говорю уже о цензурном неприличии и даже совершенном неудобстве приводить выписки с пояснениями и частью с одобрением, из статьи, которая, правильно или нет, но была запрещена верховной властью, а, воля ваша, как-то, и чисто в литературном отношении, странно начинать новый журнал ответом на статью, несколько лет перед сим напечатанную.
А у меня и на это есть для вас анекдот. У Карамзина был камердинер Матвей, заика. Однажды зовет он его из кабинета, ответа нет. Зовет в другой, в третий - все нет ответа. Занятый своим делом, Карамзин уже успел забыть и Матвея, и то, что он хотел ему сказать, как вдруг слышит из передней, словно пистолетный выстрел: "с...с...с...сейчас".
Все это обязан я был написать вам ранее, но это последнее время я хворал и сидел дома. Позднее узнал я, что Аврам Сергеевич писал о том со всеми объяснениями Кошелеву. Надеюсь, что эта первоначальная неудача не охладит вас к журнальному делу. Мы рады вам помогать, но и вы помогайте нам, не ставьте нас между двух огней и не требуйте от нас невозможного. Христос Воскресе!