|
ѣкотораго недоумѣнія согласился я на перепечатаніе сего маловажнаго сочиненія, выданнаго за десять лѣтъ. Если бы я не увѣренъ былъ почти рѣшительно, что готовится поддѣльное изданіе онаго въ Бельгіи, и что сія поддѣлка, подобно всѣмъ другимъ, распускаемымъ въ Германіи и ввозимымъ во Францію Бельгійскими перепечатальщиками, будетъ пополнена прибавленіями и вставками, въ которыхъ я не принималъ участія, то никогда не занялся бы я симъ анекдотомъ, написаннымъ только для убѣжденія двухъ или трехъ собравшихся въ деревнѣ пріятелей, что можно придать нѣкоторую занимательность роману, въ коемъ будутъ только два дѣйствующія лица, пребывающія всегда въ одинаковомъ положеніи.
ѣлъ развить нѣкоторыя другія мысль, мнѣ раскрывшіяся и показавшіяся несовершенно безполезными. Я захотѣлъ представить зло, которое и самыя черствыя сердца испытываютъ отъ наносимыхъ ими страданій, и показать заблужденіе, побуждающее ихъ почитать себя болѣе вѣтреными, или болѣе развращенными, нежели каковы они въ самомъ дѣлѣ. Въ отдаленіи, образъ скорби, причиняемой нами, кажется неопредѣленнымъ и неяснымъ, подобно облаку, сквозь которое легко пробиться. Мы подстрекаемы одобреніемъ общества, совершенно поддѣльнаго, которое замѣняетъ правило обрядами, чувства приличіями, которое ненавидитъ соблазнъ какъ неумѣстность, а не какъ безнравственность; ибо оно довольно доброхотно привѣтствуетъ порокъ, когда онъ чуждъ огласки. Думаешь что разорвешь безъ труда узы, заключенныя безъ размышленія. Но когда видишь тоску и изнеможеніе, порожденныя разрывомъ сихъ узъ, сіе скорбное изумленіе души обманутой, сію недовѣрчивость, слѣдующую за довѣренностью столь неограниченною; когда видишь, что она, вынужденная обратиться противъ существа отдѣльнаго отъ остальнаго міра, разливается и на цѣлый міръ; когда видишь сіе уваженіе смятое и опрокинутое на себя незнающее болѣе, къ чему прилѣпиться: тогда чувствуешь, что есть нѣчто священное въ сердцѣ страждующемъ, потому что оно любитъ; усматриваешь тогда, сколь глубоки корни привязанности, которую хотѣлъ только внушить, а раздѣлить не думалъ. А если и превозможешь такъ называемую слабость, то не иначе, какъ разрушая въ себѣ самомъ все, что имѣешь великодушнаго, потрясая все, что ни есть постояннаго, жертвуя всѣмъ, что ни есть благороднаго и добраго. Потомъ возстаешь отъ сей побѣды, которой рукоплещутъ равнодушные и друзья, но возстаешь, поразивъ смертью часть души своей, поругавшись сочувствію, утѣснивъ слабость и оскорбивъ нравственность, принявъ ее за предлогъ жестокосердія: и такимъ образомъ лучшую природу свою переживаешь, пристыженный или развращенный симъ печальнымъ успѣхомъ.
ѣлъ я представить въ ѣ. ѣлъ ли: по крайней мѣрѣ, то придаетъ въ моихъ глазахъ нѣкоторую истину разсказу моему, что почти всѣ люди, его читавшіе, мнѣ говорили о себѣ какъ о дѣйствующихъ лицахъ, бывавшихъ въ положеніи, подобномъ положенію моего героя. Правда, что сквозь показываемое ими сожалѣніе о всѣхъ горестяхъ, которыя они причинили, пробивалось, не знаю, какое-то наслажденіе самохвальства. Имъ весело было намекать, что и они, подобно Адольфу, были преслѣдуемы настойчивою привязанностью, которую они внушали; что и они были жертвами любви безпредѣльной, которую къ нимъ питали. Я думаю, что по большей части они клеветали на себя, и что если бы тщеславіе не тревожило ихъ, то совѣсть ихъ могла бы остаться въ покоѣ.